Михаил Эгонович, как Вам видится, те вливания ликвидности, которые предпринимают развитые страны для поддержки своих экономик и финансовых рынков, могут ли с какой-то вероятностью привести к ускорению инфляции?
С точки зрения ускорения инфляции сейчас гораздо важнее перспективы динамики платежеспособного спроса. На коротком горизонте показатели инфляции практически не растут, потому что спрос катастрофически сжался из-за карантинных мер, кроме того, низкие темпы инфляции поддерживаются очень низкими ценами на углеводороды (нефть и газ), которые по цепочкам добавленной стоимости сдерживают цены и на готовую продукцию и услуги. Поэтому в краткосрочной перспективе, скорее риски представляются дефляционными. Инфляционные ожидания в США, несмотря на беспрецедентную по масштабам денежную накачку экономики, сейчас находятся на 10-летних минимумах и примерно соответствуют уровню, наблюдавшемуся в кризис 2009 года.
Единственная категория товаров, по которой наблюдался весной ускоренный рост цен — продовольственные товары. Это особенно характерно для развитых стран, в которых на высоком уровне находится культура питания вне дома, и поэтому значительная часть продовольственных товаров до эпидемии направлялась по другим каналам дистрибуции, чем это необходимо сейчас. То есть большие закупки осуществляли системы общественного питания и индустрии гостеприимства, а для них нужны совсем другие форматы упаковки, другие типы продукции и даже другие каналы дистрибуции поскольку, как правило, такого рода поставки не идут через розницу и через сетевые магазины.
Сейчас наоборот спрос населения переключился на сетевую торговлю, службы доставки или небольшие магазины около дома и выяснилось, что в развитых странах возникла нехватка товаров, дистрибуция которых идет по этим каналам. Вот, например, в Англии в TESCO, характерный пример, стандартным было наличие порядка 20-25 разных типов спагетти в каждом гипермаркете, в основном итальянские спагетти самых разных типов, форм и упаковок. Сейчас всё это свелось к 5-6 типам. Возник избыток говядины и картофеля. Это характерно для Великобритании и Европы, потому что бифштексы и жареную картошку в основном покупают в заведениях общественного питания и гораздо меньше едят дома. Многие виды товаров, например, мука для системы общественного питания продаётся совсем в других упаковках, чем в розницу. И так далее и тому подобное. Поэтому в сфере общественного питания возникли очень серьезные структурные подвижки, которые привели к росту розничных потребительских цен. Немножко другая ситуация с потреблением мяса в Соединённых Штатах. Там снабжение мясом дополнительно осложнилась тем, что очаги эпидемии коронавируса возникли на крупных промышленных бойнях Соединённых Штатов, которые вынуждены были прекратить работу, и в результате возникли не просто проблемы с поставками, но дисбалансы внутри производственных цепочек. То есть у конечного потребителя возник дефицит мясной продукции, а фермеры не в состоянии были продавать куда-то скот, и в результате вынуждены были осуществлять массовый забой скота без возможности его продать. Очень похожая ситуация в Европе сложилась по рынку фруктов. Например, из-за перебоев в работе портов и морского транспорта экспорт манго из африканских стран, например, из Берега Слоновой Кости, практически полностью прекратился, и десятки тысяч тонн манго фермеры вынуждены отправлять, как у нас осенью выбрасывают яблоки, на гниение, по сути дела вся страна завалена этими гниющими плодами манго. А в Европе возникает нехватка этой продукции, соответственно это влияет на уровень цен.
Но продовольственные товары по сути это единственный такой значимый для индекса инфляции товар, по которому произошёл некоторый рост цен. В дальнейшем за пределами краткосрочного периода перспективы инфляции скорее связанны с динамикой платежеспособного спроса, а платежеспособный спрос будет определяться, прежде всего, темпами восстановления экономики и занятости. И очень многие наблюдатели считают, что экономика понесёт большой структурный урон, в частности нарастают риски массовых банкротств и закрытия предприятий. Некоторые отрасли, например индустрия гостеприимства, гостиничный бизнес и туризм, так и не смогут полностью восстановиться, соответственно там возможны долгосрочные потери рабочих мест. Снижение уровня занятости окажет депрессивное давление на долгосрочный уровень зарплаты, на уверенность потребителей и снизит платежеспособный спрос. Поэтому, как бы не накачивали сейчас экономику деньгами, скорее всего ограниченность платежеспособного спроса на ближайшие годы будет оказывать понижающие давление на инфляцию. Более того, это сопровождается низкими процентными ставками, которые уже перестают действовать стимулирующе на экономическую активность и потребление. По сути дела, для антидефляционных мер у денежных властей развитых стран практически не осталось ресурсов. Традиционные меры, такие как повышение доступности кредитов, ликвидности и снижение процентных ставок, перестают в этой ситуации работать. Поэтому практически все опасения на ближайшее время - это опасения дефляционные, а не инфляционные.
Для Европы ситуация осложняется и в долгосрочной перспективе, потому что по сути дела она может оказаться в долгосрочной ловушке ликвидности по примеру Японии, которая попала в нее в начале девяностых годов и, строго говоря, до конца так и не смогла оттуда выбраться. Проблема долгосрочной ловушки ликвидности состоит в подавлении спроса, который еще более ограничивается быстрым снижением численности трудоспособного населения (а Европа вступает именно в эту стадию своего демографического развития, и она в этом плане повторяет траекторию Японии, где снижение трудоспособного населения продолжается уже довольно длительное время и которая испытала в полной мере все прелести дефляции и её депрессивного влияния на развитие экономики). Евросоюз только вступает в эту ситуацию, и он вступает в неё тоже с очень низкими, а во многих странах и отрицательными процентными ставками, и по сути дела опять инструментов для монетарного стимулирования спроса практически не остается, то есть накачка экономики ликвидностью уже не увеличивает уверенности потребителя. А если дефляция, то есть отрицательные и околонулевые цены станут нормой, то это еще больше будет влиять на поведение потребителей, которые будут знать, что если они откладывают потребление, то они могут приобрести товары дешевле и выгоднее, чем если бы они потратили деньги сейчас. Именно так происходило в Японии долгое время, и это вело к порочном кругу сжатия спроса и дальнейшего торможения цен, из которого денежное стимулирование вывести не могло. Так что угроза высокой инфляции пока в ближайшее время не является серьезным ограничением. Наоборот, умеренная инфляция темпами, на которые до сих пор ориентируется Банк России (4%) была бы сейчас манной небесной для большинства развитых стран, которые сидят на горе низкопроцентных долгов. Ускорение инфляции, как это было, например, в 70-е годы прошлого века привело к быстрому обесценению долгов по отношению к доходам и выручке и в конечном счете снизила долговую нагрузку. В частности, именно в этот период многие представители среднего класса в Европе и Америке сумели обзавестись собственным жильем благодаря ипотеке, номинальные расходы на обслуживание которой отставали от темпов роста номинальных доходов семей.
Надо ещё понимать, что сейчас очень много говорят о том, как много денег закачала в экономику федеральная резервная система в Соединённых Штатах. Сейчас баланс Федеральной резервной системы составляет порядка 7 трлн долларов, но по сути дела то, что было влито в экономику за последнее время — это увеличение с 4 трлн – уровня, достигнутого до пандемии коронавируса. Но 4 трлн на самом деле по историческим меркам это не катастрофическое величина. Это меньше 20% американского ВВП, и примерно на этом уровне денежная эмиссия в Америке находилась в конце 2-й Мировой войны. И завершение войны в общем не вызвало никакой гиперинфляции. Тогда были экономические проблемы, связанные со структурной адаптацией экономики к мирному времени, была небольшая рецессия, но в принципе американская экономика довольно успешно преодолела эту ситуацию, и такие большие балансы Федеральной резервной системы постепенно рассосались. Сейчас получается, что вот от этого исторически высокого «послевоенного уровня» баланс Федеральной резервной системы вырос ещё дополнительно, то есть он уже близок к 1/3 американского ВВП, но опять всё ещё это не является признаком надвигающейся инфляционной катастрофы. Пока большая часть этих денег уходит на финансовые рынки, в частности благодаря этому американские фондовые индексы, а отчасти и нефтяные цены, смогли так быстро восстановиться после рекордного по скорости падения в марте этого года. Несмотря на то, что перспективы получения компаниями прибыли очень низкие, прибыль компаний упадёт, доходность на акции будет низкой, но, тем не менее, инвесторы вкладывают огромные объемы в фондовый рынок, потому что по сути дела это один из немногих способов потратить деньги. Даже многие компании, сейчас получившие помощь от государства, вкладывают их не в производство, поскольку производство в условиях сжатого спроса не приносит прибыли, а в какие-то спекулятивные инвестиции, например, в опережающие закупки сырья, пока оно не подорожало. Но и косвенно очень многие бизнесы выводят деньги на фондовый рынок в финансовые активы, чтобы получить хоть какую-то прибыль, поскольку текущая деятельность прибыли не приносит.
То есть получается, что сейчас на фоне долгосрочной стагнации в реальном секторе дальше продолжает надуваться пузырь в финансовом секторе. То есть можно говорить, что разрыв между финансовым сектором и реальным сектором продолжает нарастать?
Да, безусловно, и масштабы пузыря на финансовом рынке, по крайней мере, на фондовом рынке, сейчас гораздо больше, чем они были накануне эпидемии коронавируса. Потому что реально цена акций по отношению к многолетней среднегодовой прибыли компаний оказывается беспрецедентно высокой, то есть она находится на исторически очень высоких уровнях, смотря на всю эту неопределенность. Грубо говоря, фондовый рынок сильно переоценен уже сейчас. И это указывает на вероятность повышенной волатильности этого рынка в достаточно близкой перспективе и опасность дополнительных финансовых потрясений.
Но надо еще понимать, что после завершения острой фазы нынешнего кризиса всё равно, скорее всего, денежным властям Соединенных Штатов придется еще длительное время поддерживать политику очень низких, если вообще не отрицательных процентных ставок, поддерживать высокую доступность ликвидности, и они будут сталкиваться с той же проблемой: эта ликвидность не будет стимулировать спрос, а с точки зрения потребления она будет скорее способствовать тенденции в продолжении усиления неравенства. Потому что большая часть этих ресурсов сосредотачивается у того небольшого круга американских семей, которые обладают большими финансовыми активами. Доля их очень невелика, может быть 10 если вообще не 5% от американских домохозяйств, но они обладают значительными финансовыми активами, и эти семьи как раз и будут иметь возможность наращивать свои ресурсы. Но вряд ли они будут так же быстро наращивать потребление, потому что, скорее всего, они будут продолжать инвестировать значительную часть прироста своих денежных средств. А остальная часть американских семей в значительной степени попадает, грубо говоря, в категорию нетто-должников, их задолженность, в том числе по ипотеке, превышает их активы. Значительная часть американских наемных работников, порядка половины, ещё до кризиса жила от зарплаты до зарплаты, практически не имея сбережений, и уровень финансовых инвестиций распределен среди них крайне неравномерно, т.е. чем беднее люди, тем меньше у них финансовых активов. И вся эта основная масса населения в условиях низкой занятости и в условиях стагнации заработной платы фактически не будет иметь возможности вносить вклад в прирост совокупного спроса. Но это тормозит экономический рост и одновременно оказывает сдерживающее влияние на инфляцию, которая по-прежнему может долгое время оставаться в дефляционной зоне.
Считается, что рост неравенства приводит к замедлению темпов экономического роста. С 2008 года проблемы дисбаланса не решаются, а просто заливаются деньгами. В результате не происходит расчистки финансового сектора и реального сектора, так называемого созидательного разрушения. Не уходят неэффективные собственники, трудовые ресурсы и капитал через процедуру банкротства не перетекают к эффективным собственникам. Можно ли прогнозировать, что долгосрочные темпы роста будут дальше падать, и проблема «вековой стагнации» сохранится или даже усугубится?
В Европе это будет подстегиваться и структурными демографическими сдвигами – быстрое снижение трудоспособного населения неизбежно замедляет темпы роста экономики и темпы роста производительности - это главный вызов в Европе в ближайшее десятилетие. Поэтому и бороться с ним с помощью монетарных инструментов едва ли будет возможно. То есть для Европы сейчас наступают очень плохие времена, и этот кризис был одним из водоразделов между ещё более-менее благополучным периодом, когда рост был возможен и новой эрой, когда устойчивый экономический рост будет затруднен. А в Соединенных Штатах население по-прежнему растет, но и там достигнутые дисбалансы сильно осложняют ситуацию, прежде всего потому, что нынешний кризис еще более усугубил ограниченные возможности роста доходов большинства потребителей, а именно потребление в Америке вносит решающий вклад в экономический рост. То, что по-прежнему раздуваются пузыри на фондовом рынке, не способствует росту ВВП, это просто ведёт к отрыву стоимости финансовых активов от динамики номинального валового внутреннего продукта.
Сегодня несколько раз Вы говорили про проблемы Европы. Можно ли к ним отнести ещё и опасность популизма (левого и правого), рост националистических настроений. В этих условиях насколько вообще будет устойчива, на Ваш взгляд, европейская конструкция? Насколько стабильно сейчас финансовое положения таких стран, как Италия?
В Европе тенденция к росту партий, которые представляют крайние зоны политического спектра (и левые, и правые) продолжается уже довольно давно. Переломным моментом послужил глобальный финансово-экономический кризис 2009 года, и в этот период особенно ускорился рост голосования за левые партии стран южной Европы, которые столкнулись с большими экономическими трудностями. Скорее всего, этот процесс продолжится. Хотя в северной Европе система политических сдержек и противовесов ведет тому, что когда такие партии приходят к власти в составе коалиций, то они существенно смещают радикализм своих требований. Но, тем не менее, в южной и восточной Европе растущее влияние радикальных левых и, в меньшей степени, радикальных правых выглядит пугающе. Их доля в голосах избирателей уже достигает, по радикальным левым, порядка 30%, по радикальным правым, 15%. В совокупности около половины избирателей уже голосует за радикальные партии и движения. Прежде всего, это касается Италии и Греции. И в условиях, когда финансовое и экономическое положение этих стран может стать еще менее обнадеживающим (в той же Италии как раз развертывается долгосрочный затяжной кризис, связанный с сокращением численности трудоспособного населения, очень высоким государственным долгом, медленным ростом производительности) всё это может стать нормой на предстоящие 10, а то и 20 лет. Перспектив ослабления политического радикализма в этих условиях пока не видно. А это, в свою очередь, будет усугублять способности национальных правительств противостоять кризису, принимать эффективные меры, которые будут сдерживать дальнейшее осложнение ситуации. Италия, кстати, в принципе по многим демографическим и экономическим характеристикам с начала двухтысячных годов напоминала Японию, но по результатам экономического роста и роста производительности Италия очень сильно отстала от Японии, хотя в принципе этого не должно было быть. И одна из возможных причин состоит в том, что качество политической системы в Италии оценивается гораздо ниже, чем в Японии. Для Японии характерна политическая стабильность, правящая либерально-демократическая партия в послевоенный период только дважды уступала большинство в парламенте другим партиям. Это обеспечивает устойчивость экономической политики и способность властей эффективно противостоять экономические угрозам. В Италии за послевоенный период правительство поменялось 70 раз. Соответственно, в среднем, срок жизни одного кабинета в Италии составляет около года, и такая неустойчивость и непредсказуемость очень сильно затрудняет проведение целенаправленной политики экономического развития и противодействие кризису. И ещё одна проблема для Италии и для Греции – они находятся в зоне Евро. Это значит, что де-факто, в отличие от Японии, они лишены возможности проведения собственной монетарной политики. Монетарная политика в Европе диктуется странами, чей государственный долг гораздо ниже, чем государственный долг Италии и Греции. В Греции он, даже несмотря на несколько дефолтов и списаний, всё равно составляет порядка 200% ВВП, а в Италии сейчас 130%, но скорее всего на будущий год уже приблизится к 150% ВВП и, строго говоря, в такой ситуации для этих стран была бы логичной, по крайней мере для Италии, частичная монетизация дальнейшего прироста долга в целях смещения денежной политики в направлении хоть какого-то поддержания экономического роста. Но они не имеют возможности этого сделать в отличие, например, от Соединенных Штатов, где идёт агрессивная монетизация государственного долга. Реально это может означать, что в какой-то момент риск распада еврозоны существенно возрастет.
Михаил Эгонович, на основе сказанного Вами у меня вырисовывается такая картина. После Второй Мировой войны в 50-60ые годы наблюдались очень высокие темпы роста, что закончилось стагфляцией и знаменитой антиинфляционной политикой Волкера, который резко повысил ставки. В наших текущих условиях сложно ожидать высоких темпов роста и инфляции. То есть получается, что мы оказываемся в ситуации, когда доходы бюджетов особо не будут расти, а страны уже во многом оказались в условиях высокого уровня госдолга. Во многих западных странах, по прогнозам МВФ, соотношение госдолга к ВВП перешагнет 100%.
Возникает вопрос. Насколько велики в США или в других странах риски того, что страны не смогут обслуживать свой госдолг? Особенно, если всё-таки случится ускорение инфляции и центральные банки будут вынуждены поднять процентные ставки.
Для Европы в целом, я повторяю, сейчас скорее гораздо более актуален кризис ловушки ликвидности, когда даже отрицательные процентные ставки и очень мягкая денежная политика Европейского банка не будут поддерживать положительную инфляцию. Инфляция может быть очень-очень низкой либо вообще отрицательной, и это будет оказывать депрессивное воздействие на экономику. Поэтому для европейских стран главная проблема скорее в том, что в принципе денежная политика перестает в таких условиях быть эффективным контрциклическим регулятором, и нужно будет искать другие решения. Для большинства стран Европы низкие процентные ставки будут означать, что они смогут заимствовать практически бесплатно, и таким образом, даже при небольших темпах экономического роста их долг в процентах ВВП будет снижаться просто из-за того, что его обслуживание при отрицательных процентных ставках не стоит практически ничего.
Но исключение составляют такие страны, как Италия, Греция, возможно Испания и Португалия где спреды по их долгу по сравнению с долгом других более устойчивых экономик Европы могут оказаться слишком высокими, а экономика вообще не будет расти и будет находиться в стагнации и депрессии долгие годы. У таких стран, конечно, возникнут очень серьёзные проблемы, и мы не можем исключать дефолта по долгу, как это было с Грецией, но это возможно и в Италии. Единственно надо понимать, что прогнозировать всё это сейчас довольно сложно, потому что одновременно с этими тенденциями коронавирус ускорил еще целый ряд других глобальных экономических тенденций, одной из которых является деоффшоринг, то есть свертывание трансграничных производственных цепочек в мировой торговле, когда развитые страны, в том числе в Европе, пытаются снизить свою зависимость от удаленных иностранных поставщиков. Реально это может означать, что часть производства промежуточных товаров вернётся из стран Третьего Мира, особенно из Китая, обратно в Европу. Для Европы это будет иметь очень большое значение, поскольку как раз наиболее приспособленными для такой деятельности в современном в Евросоюзе являются те регионы, которые пострадали от предыдущей волны быстрого роста мировой торговли и оффшоринга. Это были старопромышленные районы, которые не выдержали конкуренции с международными поставщиками, в том числе с Китаем, и которые так и не смогли оправиться от структурного кризиса. Для них характерен пониженный уровень жизни и повышенная безработица. Но эти регионы могут как раз сильно выиграть от процессов деоффшоринга, потому что в них сохранилась рабочая сила и условия, благоприятные для развития промышленных производств. Собственно говоря, значительная часть итальянской экономики как раз ориентирована на такого рода деятельность. Конкуренция со странами Третьего Мира сильно ослабила итальянскую экономику в последнее время, но если эта тенденция повернёт вспять, то это будет сдерживать негативные процессы в экономике Италии.
Мы сегодня несколько раз затрагивали тему низких и отрицательных процентных ставок. Считается, что отрицательные процентные ставки ведут к высокорискованным инвестициям. На Ваш взгляд, является ли это фактором, который в перспективе может тоже вести к надуванию пузырей и краху венчурных, высокорискованных проектов?
Во многих странах сейчас идет очень активная дискуссия по поводу того, насколько возможны и приемлемы отрицательные процентные ставки для экономики. Эта дискуссия сейчас ведется и денежными властями, и политиками, и многими исследователями. В частности, для Соединенных Штатов проблема состоит в том, что на выходе из эпидемии коронавируса резко возрастает риск кризиса задолженности корпоративного сектора. Уже сейчас пошли тревожные сигналы о росте количества крупных компаний с объёмами долга, исчисляемыми многими десятками и сотнями миллионов долларов, а иногда и миллиардами долларов, у которых происходит падение инвестиционного рейтинга. Это так называемые "падшие ангелы", облигации которых переходят в категорию "мусорных облигаций". Политика отрицательных процентных ставок в условиях низкой инфляции может иметь большое значение для урегулирования кризиса корпоративного долга. По сути дела, многие компании вместо того, чтобы объявлять дефолт и банкротство при отрицательных процентных ставках смогут продолжать рефинансировать свой долг и снизить объемы задолженности относительно быстро, благодаря просто наращиванию номинальной выручки при уменьшении стоимости обслуживания долга. В то же время, это обоюдоострое оружие, поскольку отрицательные процентные ставки, скорее всего, снизят маржу в банковском секторе и могут перенести центр финансовой нестабильности из корпоративного сектора и из долга реального сектора в банковский сегмент, что тоже довольно неприятно. Так что проблема с отрицательными финансовыми ставками — это очень острая сейчас дискуссионная тема, и от её решения во многом будет зависеть дальнейшие траектории экономического кризиса и в Европе, и в Соединенных Штатах Америки.
Прежде всего, может продолжиться крайне неприятная для развитых стран тенденция, которую экономисты называют "secular stagnation". Смысл ее состоит в том, что высокие прибыли компаний на протяжении длительного периода, в первые два десятилетия нового века, сопровождались очень медленными темпами роста производительности труда и невысокими инвестиции. То есть компании придерживали прибыли, часто тратили их на выкуп собственных акций, чтобы поддерживать их рост, но они мало инвестировали, и это тормозило рост производительности и вообще экономический рост. Это было одной из причин стагнации зарплат среднего класса и низкооплачиваемых работников, которая в свою очередь тормозила конечный потребительский спрос. Эта ситуация может продолжиться, и те ресурсы, которые могли бы быть направлены на инвестирование в реальном секторе, могут уходить при мягкой денежной политике на дальнейшее раскручивание пузырей на фондовых рынках, что в данной ситуации уже не является здоровым процессом развития.
Кроме того, надо понимать, что структура экономики меняется просто головокружительно, уже в середине предыдущего десятилетия доля инвестиций в отрасли с нематериальными активами в Соединенных Штатах и многих других развитых странах превысила половину всех инвестиций компаний. Отрасли с нематериальными активами развиваются совершенно в другой логике, чем отрасли с материальными активами, и, грубо говоря, инвестиции в этих отраслях далеко не всегда необходимы для того, чтобы наращивать объемы услуг и конечной продукции. Для их деятельности характерны растущие эффекты масштаба: предельная стоимость дополнительного клиента или оказания дополнительной услуги на платформе Google, Uber, Alibaba или Amazon минимальна, потому что цифровая деятельность очень дёшево масштабируется. Затраты велики на стадии входа и завоевания рынка, но затем по сути дела можно наращивать объемы деятельности без больших инвестиций. Для этих секторов характерна высокая степень монополизации и явление, которое называется "Sunk Assets": нематериальные активы - это активы как правило невозвратные. Грубо говоря, будучи вложенными в деятельность конкретной компании средства в нематериальных активах невозможно продать или передать кому-то. Если компания прекратила существование, например, заводы Volkswagen и склады какой-нибудь транспортно-логистической компании, могут быть переданы другому владельцу, как материальные объекты – недвижимость и оборудование, и за это будут выручены деньги, а вот нематериальные активы, например, бренд Microsoft и его способность поддерживать такой продукт, как Windows, если Microsoft почему-либо прекратит существование, очень трудно будет продать на рынке. Он может просто быть ликвидирован, а значительная часть его огромной капитализации утеряна. Материальные активы составляют всего 1% капитализации этой компании. В реальной современной экономике это ведет к тому, что как только в какой то сфере деятельности появилась цифровая компания, которая благодаря своим масштабам завоевала большую часть рынка, с ней оказывается очень трудно конкурировать и вкладывать деньги в эту конкуренцию оказывается тоже невыгодно, поскольку велик риск потерпеть неудачу. Риск потерпеть неудачу — это значит потерять все деньги, потому что вложение в нематериальные активы – это, прежде всего, вложение в невозвратные активы, которые трудно или почти невозможно продать за справедливую цену в случае неуспешности новой бизнес инициативы.
Так что реально на рынке с большой долей цифровых активов мы можем ждать нарастания уровня монополизации, ослабления конкуренции, снижения стимулов к инвестициям и дальнейшего торможения роста производительности труда. Именно к этому собственно и подтолкнула пандемия коронавируса. Если посмотреть на рынки акций, то восстановительный рост котировок произошел, прежде всего, за счет акций нескольких крупнейших цифровых компаний, таких как Microsoft, Facebook, Netflix, Apple и Amazon. То есть реально роль экономики с нематериальными активами быстро возрастает. А это повышает риски монополизации и продолжения сосуществования высоких прибылей с невысокими инвестициями. Все это и дальше будет подпитывать тенденцию к "Secular Stagnation", то есть сочетание высоких прибылей с низкими инвестициями и медленным ростом производительности труда.
Очень интересно, не знал про такие закономерности.
На эту тему есть очень подробные исследования, в частности очень известная книга Вестлейка и Хаскела, появившаяся незадолго до пандемии. Это метаисследование, основанное на анализе многих десятков других более узких прикладных исследований, в основном количественных, которое раскрыло не только позитивные, но и во многом негативные стороны влияния нематериальных активов на конкуренцию и экономический рост. С точки зрения понимания того, что сейчас будет происходить, это важное исследование и главное, что оно очень доказательное.
Если взглянуть на другие рынки, а именно на финансовые рынки нефтедобывающих стран, особенно на нефтедобывающие страны с фиксированным обменным курсом, как Вам видится, есть ли риски валютных кризисов и долговых кризисов в этом сегменте?
Нефтедобывающие страны — это крайне неоднородная выборка. Есть валютный союз стран Персидского залива, который поддерживается Саудовской Аравией. Поскольку Саудовская Аравия обладает колоссальными резервными фондами, которые хорошо диверсифицированы и размещены, в том числе, в активы ведущих развитых стран, то у многих стран Персидского залива сохраняется возможность поддержки относительно устойчивого валютного курса. Что касается большинства других нефтедобывающих стран то, как правило, их бюджеты очень чувствительны к падению цен на нефть. У очень немногих стран цена отсечения нефти в бюджете была такой низкой, как в России, большинство из них ориентировалось на уровень цен 60-80 и более долларов за баррель и соответственно при любом проседании цены их бюджеты, валютные курсы и валютные резервы оказываются под очень сильным давлением. Поэтому в большинстве нефтедобывающих стран Третьего Мира сейчас можно ожидать очень серьезного ухудшения бюджетной устойчивости, снижения макроэкономической стабильности и дальнейших рисков девальвации. Строго говоря, Россия как раз сейчас выступает в виде крайнего ориентира наиболее стабильной нефтедобывающей страны из развивающихся рынков. По недавнему индексу "Economist", который был опубликован в апреле, Россия занимает пятое место в мире по уровню бюджетной финансовой устойчивости своей экономики среди стран с развивающимися рынками и уступает только несырьевым странам типа Южной Кореи и Тайваня. Из сырьевых экспортеров нас опережает только Ботсвана и, совершенно неожиданно, Перу, которое тоже является экспортером сырья, но среди нефтедобывающих стран (кроме развитых) Россия по финансовой устойчивости занимает первое место. Все другие страны находятся в гораздо худшем положении, и риски нестабильности их бюджетов и национальных валют очень велики.
Большое спасибо, Михаил Эгонович!